Хлеб — один из главных пищевых продуктов в рационе человека. Хлеб готовится при помощи выпечки (или жарения) из теста, состоящего прежде всего из муки и воды (остальное — добавки, которые могут варьироваться). Для приготовления хлеба (или хлебо́в) употребляют в первую очередь пшеничную и ржаную муку, реже — кукурузную, ячменную и другие. Часто словом хлеб (или хлеба́) называют также злаковые культуры (пшеницу, рожь, ячмень и другие), собранное зерно этих злаков и изготовляемую из него муку.
И узнал Иаков, что в Египте есть хлеб, и сказал Иаков сыновьям своим: что вы смотрите? И сказал: вот, я слышал, что есть хлеб в Египте; пойдите туда и купите нам оттуда хлеба, чтобы нам жить и не умереть. Десять братьев Иосифовых пошли купить хлеба в Египте, а Вениамина, брата Иосифова, не послал Иаков с братьями его, ибо сказал: не случилось бы с ним беды. И пришли сыны Израилевы покупать хлеб, вместе с другими пришедшими, ибо в земле Ханаанской был голод. Иосиф же был начальником в земле той; он и продавал хлеб всему народу земли.
Ты утешил меня и говорил по сердцу рабы твоей, между тем как я не сто́ю ни одной из рабынь твоих. И сказал ей Вооз: время обеда; приди сюда и ешь хлеб и обмакивай кусок твой в уксус. И села она возле жнецов. Он подал ей хлеба; она ела, наелась, и еще осталось. И встала, чтобы подбирать. Вооз дал приказ слугам своим, сказав: пусть подбирает она и между снопами, и не обижайте её; да и от снопов откидывайте ей и оставляйте, пусть она подбирает, и не браните её. Так подбирала она на поле до вечера и вымолотила собранное, и вышло около ефы ячменя.
Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: хлеб с неба дал им есть. Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб с небес. Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру. На это сказали Ему: Господи! подавай нам всегда такой хлеб. Иисус же сказал им: Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда.
В ветлужских лесах прославилась всеобщим богопочтением берёза, разделённая на 18 больших ветвей, имеющих как бы 84 вершины. Когда буря сломила одну из них и сбросила на засеянное поле — хозяин последнего принял это за гнев незримого охранителя и оставил весь хлеб неубранным в пользу бога.[1]
— Сергей Максимов, «Нечистая, неведомая и крестная сила», 1903
Хлеб в исторической, научно-популярной прозе и публицистике
Новые пруды после осми лет надобно выпускать, ежели в них много хвощу будет, а которые пруды сделаны на сенокосных глинистых лугах, где пней нет, те выпускать после 6 лет, а как воду отводить, о том легко рассудить можно. Когда низкие места более хлеба приносить не будут, то можно их запрудить и рыбы туда посадить.[2]
Рано весной свиязь летит большими стаями. Их можно узнать в вышине по скорому полету и особенному звуку, похожему на свист с каким-то шипеньем, отчего и называют их иногда шипунами. Свист происходит от быстрого полёта, который сливается с их сиповатым покрякиваньем. Все три предыдущие породы уток летают осенью в хлебные поля отдельными стаями и станичками, но свиязей я никогда не замечал между ними. То же должен я сказать о всех последующих утиных породах. К этому надобно присовокупить, что все они, не говорю уже о нырках, чаще пахнут рыбой. Можно предположить, что, не питаясь хлебным кормом и не будучи так сыты, как бывают кряковные, шилохвость и серые утки, они ловят мелкую рыбешку, которая именно к осени расплодится, подрастет и бесчисленными станицами, мелкая, как овёс, начнет плавать везде, по всяким водам. Впрочем, свиязи, как и все почти утиные породы, и без хлебной пищи бывают осенью очень жирны, хотя никогда не могут равняться в этом отношении с кряквами.[3]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
Всем сонмищем гостей, отцов, матерей и посторонних зрителей и любителей с удовольствием вязли мы по колено в жирных и глубоких пластах накопившегося в скотнике навоза и по чистой совести говорили слово «благодать!» , если приходилось увязнуть выше колен; но в конце концов меня, как непривычного человека, начинало утомлять обилие трудовых приспособлений, обилие мелочей, обставляющих этот вековечный непрерывный труд ― труд для одежи, «обужи», чтобы, приобретя то и другое, приобрести в, конце концов и кусок хлеба, а при его помощи опять же биться из-за одежи и из-за «обужи», и так жить до конца дней. «Неужели же все это ― о едином хлебе?» ― не без страха перед ничтожностью суеты сует приходило мне в голову, по мере того как внимание мое все более и более утомлялось обилием хозяйственных мелочей. Я невольно припоминал свой собственный опыт деревенской жизни, притягивающий как отдохновение от суеты сует городской, и находил, что и деревенская суета сует не выработалась ни во что иное, кроме пустопорожнего недосуга.[4]
Почему русскому мужику должно оставаться только необходимое, чтобы кое-как упасти душу, почему же и ему, как американцу, не есть хоть в праздники ветчину, баранину, яблочные пироги? Нет, оказывается, что русскому мужику достаточно и чёрного ржаного хлеба, да ещё с сивцом, звонцом, костерем и всякой дрянью, которую нельзя отправить к немцу. Да, нашлись молодцы, которым кажется, что русский мужик и ржаного хлеба не стоит, что ему следует питаться картофелем.[5]
То же разделение труда, которое установили между людьми, хотели установить и между народами. Человечество полагалось разделить, так сказать, на национальные фабрики, имеющие каждая свою особую специальность. Россия, говорили нам, предназначена природой выращивать хлеб; Англия — выделывать бумажные ткани; Бельгия — производить сукна, а Швейцария — поставлять нянек.
В трудное время лишайники выручали и людей. В 1918 году, когда молодая Советская Республика оказалась на голодном пайке, в Москве обнаружили большой запас цетрарии исландской. Этот лишайник, похожий с виду на скомканную фольгу, обёртку от шоколада, давно использовали в фармации и всегда держали в аптеках. Пришлось пустить запас в еду. Отмачивали в содовом растворе. Сушили. Мололи. Пекли хлеб, смешивая со ржаной мукой в пропорции один к одному. Известный лихенологВ.Савич вспоминает, что ел такой хлеб в Москве, пока не иссякли запасы цетрарии в аптеках. Лишайниковая мука наполовину состоит из крахмала. В ней четыре процента сахара. Недостаёт белка. Для связи добавляют ржаную муку — иначе хлеб рассыплется. Впрочем, в Исландии и Финляндии, где трудные ситуации с питанием возникали нередко, ржаной муки добавляли вдвое меньше. Из экономии.[6]
Там, когда поспевали хлеба на поле, жители вывозили в поле пушки и пушечными выстрелами срезали хлеба до корня. Но это было и трудно, и неудобно: один стрелял поверх хлеба, другой попадал не в стебли, а в самые колосья и широко их размётывал кругом; при этом много зерна пропадало, да и шум был невыносимый.
А наш молодец со своей косой как пристал к полю, так втихомолку и очень скоро скосил его чистехонько, и все жители острова надивиться не могли его проворству.
Они готовы были дать ему за это драгоценное орудие всё, чего бы он ни потребовал.
И дали за косу коня, навьючив на него столько золота, сколько тот снести мог.
Поля вокруг ивы были засеяны рожью, ячменём и овсом — чудесным овсом, похожим, когда созреет, на веточки, усеянные маленькими жёлтенькими канарейками. Хлеба стояли прекрасные, и чем полнее были колосья, тем ниже склоняли они в смирении свои головы к земле.
Тут же, возле старой ивы, было поле с гречихой; гречиха не склоняла головы, как другие хлеба, а держалась гордо и прямо.
— Я не беднее хлебных колосьев! — говорила она. — Да к тому же ещё красивее. Мои цветы не уступят цветам яблони. Любо-дорого посмотреть! Знаешь ли ты, старая ива, кого-нибудь красивее меня?
Инге нарядилась в самое лучшее платье, надела новые башмаки, приподняла платьице и осторожно пошла по дороге, стараясь не запачкать башмачков, — ну, за это и упрекать её нечего. Но вот, тропинка свернула на болотистую почву; приходилось пройти по грязной луже. Не долго думая, Инге бросила в лужу свой хлеб, чтобы наступить на него и перейти лужу, не замочив ног. Но едва она ступила на хлеб одною ногой, а другую приподняла, собираясь шагнуть на сухое место, хлеб начал погружаться с нею всё глубже и глубже в землю, — только чёрные пузыри пошли по луже!
Так размышлял Аркадий… а пока он размышлял, весна брала свое. Всё кругом золотисто зеленело, всё широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, всё — деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменными лугами, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея в нежной зелени ещё низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головы в дымчатых её волнах.
На станции было безлюдно и тихо. На полдень и на восток, как море, расстилались хлеба́, бескрайние и мерно зыбкие, в синем цветне. Бестолково озираясь, старик обежал платформу, и на песке платформы слабо отпечатывались ступни его задубеневших ног. Из-за куста застручившейся акации вышел сторож с топором в руках. Старик, как мальчик, метнулся к нему.[7]
Чай заваривался в складчину, но были и такие, вроде Стифея Ивановича, кучера, которые имели свои чайники. К чаю полагались пшеничный хлеб (ржаной хлеб вообще не употреблялся и даже не появлялся на базаре в Хлыновске в ту пору) и топлёное молоко. Стифей первый бросался за пенкой, покрывавшей молоко. Это был всем известный лакомка, у него всегда имелись к чаю соблазнительные для меня лакомства: то лакрица, то дивий мёд, то сладкие стручки.[9]
Утром пили чай в ветхом бараке, где была кухня, и уходили к насыпи. В обед ели убийственную в своём однообразии постную чечевицу, полтора фунта чёрного, как антрацит, хлеба.
Это было всё, что мог дать город.
Тоже, нарочно для Зиночки, принёс я разных чудесных трав по листику, по корешку, по цветочку кукушкины слёзки, валерьянка, петров крест, заячья капуста. И как раз под заячьей капустой лежал у меня кусок чёрного хлеба: со мной это постоянно бывает, что, когда не возьму хлеба в лес — голодно, а возьму — забуду съесть и назад принесу. А Зиночка, когда увидала у меня под заячьей капустой чёрный хлеб, так и обомлела:
— Откуда же это в лесу взялся хлеб?
— Что же тут удивительного? Ведь есть же там капуста!
— Заячья...
— А хлеб — лисичкин. Отведай. Осторожно попробовала и начала есть:
— Хороший лисичкин хлеб![10]
Однажды, в начале 1943 года, все магазины в крупных городах СССР оказались буквально завалены мешками кофе в бобах. Видно американцы подбросили пару пароходов. До войны натуральное кофе считалось в СССР предметом роскоши. Теперь же все полки в магазинах, до этого пустовавшие, ломились под тяжестью мешков с красными заграничными буквами. Без карточек, по 80 рублей кило. Хлеб в то время на вольном рынке стоил 150 рублей кило.
Вскоре люди стали покупать кофе целыми мешками. Не то чтобы русские люди заразились иностранными вкусами. Вовсе нет. Они выпаривали кофейные бобы в кипятке, благовонную жижу сливали ко всем чертям, вываренные бобы сушили, толкли их в ступке или мололи на кофейной мельнице и… пекли из этого продукта хлеб. Хлеб из кофе! До этого подобные фокусы проделывались с горчицей в порошке. Хлеб из горчицы! Хлеба, хлеба!
Школу разваливала не только революция. Школу разваливали ее спутники: холод и голод. Зимой учителя и ученики снимали в школе только головные уборы. Учителя превратились в хлебодаров. Установились дежурства: дежурные учителя резали, взвешивали и раздавали ученикам хлеб, раздавали «фунтики» с сахарным песком. Когда уж тут заниматься? Да ведь и не всегда удается побороть унизительное, но такое настойчивое желание ощутить языком и нёбом вкус пищи. Учитель рассказывает о тропической флоре и фауне, а сам думает, как бы растянуть кусок хлеба со жмыхом до завтрашнего утра и что у него осталось чуть-чуть чаю-суррогату, а там придется перейти на кипяток. Но если трудно заставлять себя забывать о голоде учителям, то что же спрашивать с учеников? К ученью глухо не только сытое, но и голодное ученическое брюхо. Какая уж тут наука! Кому пойдут на ум склонения и спряжения, когда в животе петухи поют?[11]
Выродок из выродков, вылупившийся из семьи чужеродных шляпников и цареубийц, до второго распятия Бога и детоубийства дошедший, будучи наказан Господом за тяжкие грехибесплодием, мстя за это всему миру, принёс бесплодие самой рожалой земле русской, погасил смиренность в сознании самого добродушного народа, оставив за собой тучи болтливых лодырей, не понимающих, что такое труд, что за ценность каждая человеческая жизнь, что за бесценное создание хлебное поле.[12]
А я уже подросток и юноша. Мне много надо было хлеба, а где взять? Щи из воблы ― не так уж калорийно. Чечевица без масла. А я в это время на фабрике в три смены, на текстильной, «Искра Октября».[13]
Выйдя из леса и преодолев неглубокую ложбинку, по дну которой протекал звонкий ручей, мы оказались в роще, где росли высокие деревья, похожие на дубы, с такими же толстыми корявыми стволами, но гораздо выше и листья совсем другие. Листья этого дерева напоминали лопасти огромного фикуса, а свисавшие над головой плоды были величиной с футбольный мяч, а то и больше. Мои гвардейцы прихватили с собой пару таких плодов, для чего один из них вскарабкался, как обезьяна, до самой кроны и ловко срубил их острым деревянным ножом. Плоды упали в траву с мягким стуком. Каждый ― килограммов десять. Это были знаменитые хлебные деревья, и тогда понятно, почему туземцы на острове не занимались хлебопашеством ― зачем им эти злаковые? Пахать, сеять, убирать, молотить, потом хранить, чтобы не сгорело, молоть муку, для чего строить целую систему мельниц. И все это ради того, чтобы съесть кусок хлеба.[14]
Роскошны вы, хлеба заповедные
Родимых нив,—
Цветут, растут колосья наливные,
А я чуть жив!
Ах, странно так я создан небесами,
Таков мой рок,
Что хлеб полей, возделанных рабами,
Нейдёт мне впрок!
О боже! ты даешь для родины моей
Тепло и урожай, дары святые неба, ―
Но, хлебом золотя простор ее полей,
Ей также, господи, духовного дай хлеба!
Уже над нивою, где мысли семена
Тобой насажены, повеяла весна,
И непогодами не сгубленные зерна
Пустили свежие ростки свои проворно, ―
О, дай нам солнышка! Пошли ты ведра нам,
Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!
Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками
Прийти на тучные их нивы подышать
И, позабыв, что мы их полили слезами,
Промолвить: «Господи! какая благодать!»[15]
Дар блистательной Венеры — нежный хлеб и жёлтый мёд.
И колосья золотятся, и в лугах пчела поёт.
В пышноцветной Атлантиде, меж садов и пирамид,
Слышу я, пшеничный колос, там в веках, в веках шумит.
Хлеб от земли, а голод от людей:
Засеяли расстрелянными — всходы Могильными крестами проросли:
Земля иных побегов не взрастила.
Снедь прятали, скупали, отымали,
Налоги брали хлебом, отбирали
Домашний скот, посевное зерно:
Крестьяне сеять выезжали ночью.
Всё кончилось… На розовой поляне
Пьем молоко, закусываем хлебом,
И пахнет перезрелой земляникой
Твой теплый хлеб… Июльская земля
Нам греет ноги. Ласкова к скитальцам
Всезнающая, мудрая природа.[18]
Покачиваюсь в полусне, молчат мои соседи.
И снится будущее мне ―
как город на рассвете. Еще развозят теплый хлеб ― и хлебный запах следом. И светофор еще нелеп своим пристрастным светом.
Еще такая высота
в незамутненных лужах.
Еще такая чистота
на улицах и в душах.[20]
Чтоб взгляд могил был опущен травой ресниц зеленоватых дождь горько рушится ― и он
как Бога сын, как сын распятый.
А тот, который вверх взовьется
колосьями растет и вьется
но хлебом общим испечен,
А там где два дождя сольются
и на мгновение прервутся,
небесных струн я слышу звон.[21]