Рассве́т — конец ночи и начало светового дня, утренние сумерки и другие переходные явления, сопровождающие восход солнца. Рассвет проявляет себя как постепенное повышение освещённости окружающей среды за счёт приближения восхода (подъёма солнечного диска относительно линии горизонта). В переносном смысле рассветом называют начало чего-либо или же новое начинание.
В разговорном языке термины рассвет и восход (а иногда и утреннюю зарю) зачастую путают, ошибочно полагая тождественными. Однако, они обозначают разные явления, относящиеся друг к другу скорее как следствие и причина.
Начинался рассвет… <...> В этом золотисто-розовом сиянии отчётливо стал виден каждый куст и каждый сучок на дереве.
Я смотрел, как очарованный, на световую игру лучей восходящего солнца.[2]
Рассвет забрезжил такой темный, мутный, сонный и так долго не приходил в себя, будто раздумывал: «Стоит ли вставать в такую отвратительную погоду, уж не вернуться ли обратно да и залечь себе спать?..»[6]
Но вот забрезжил рассвет, и там, где только что был прекрасный цветок, луч солнца осветил худощавое тело безмолвно и скромно приютившегося в углу кактуса.[8]:6
— С.Турдиев и др., «Начнём со сказки», 1970 г.
Я подошёл к окну, уже рассветало, отца вели по улице, и все это видели, никто не спал...[9]
Самые щедрые рассветы ― в начале осени ― всем раздают свои цвета, всех окрашивают в теплую утреннюю радость, наделяют остатками летнего тепла. Незвонкую медь дарят полям и лесам. Раскаленное серебро ― облакам.[11]
— Вадим Бурлак, «Хранители древних тайн», 2001 г.
...народа, <...> уставшего выбирать свой путь наспех ― принимая сумерки за рассвет, рассвет за сумерки…[12]
Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту победы под Ватерлоо, я долго смотрю на нее всякий раз, и всякий раз внутри груди делается холодно и страшно… Эта спокойная, британская, не обещающая ничего светлого фигура ― и этот седой, свирепо-добродушный немецкий кондотьер. Ирландец на английской службе, человек без отечества ― и пруссак, у которого отечество в казармах, ― приветствуют радостно друг друга; и как им не радоваться, они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь, в такую грязь, из которой ее в полвека не вытащат… Дело на рассвете… Европа еще спала в это время и не знала, что судьбы ее переменились. И отчего?.. Оттого, что Блюхер поторопился, а Груши опоздал! Сколько несчастий и слез стоила народам эта победа! А сколько несчастий и крови стоила бы народам победа противной стороны?[1]
Вот как проходит Иванова ночь в Италии, близ Генуи: накануне дети и девушки собирают дрова и, сложивши их у церкви, зажигают костры, пекут лук и едят его, для предохранения себя на целый год от лихорадки, поют и пляшут. А на рассвете в самый Иванов день, раздевшись, катаются по росе, для излечения некоторых болезней, и потом идут собирать целебные цветы, травы и какой-то цветок, с которым можно делать чудеса.
Первое мая (1918) нового стиля падало на Среду Страстной. Большевики, истративши очень много денег на праздникпролетариата, отметили его, как полагается, красным цветом, шествиями, музыкой, пением интернационала рабочими и работницами, которые приплясывая и нестерпимо перевирая мотив, кричали: «вперёд, вперёд, вперёд!..» и всю ночь Москва, давно уже привыкшая с заходом солнца погружаться во тьму, пылала всеми огнями дорого стоющей иллюминации вплоть до рассвета...
Горький вступил в правительство как раз после расстрела офицеров, когда в одну ночь было казнено 512 человек.
Гальберштадт передал два рассказа очевидцев казни. Один знакомый ловил с приятелями рыбу по воскресеньям, и для этой цели они уезжали с вечера на какой-то остров недалеко от устья Невы. Они разложили костёр и ждут рассвета. Вдруг слышат крики, не понимают откуда, затем треск пулемётов, потом опять крики. Вдруг к ним подходят два красногвардейца или «красно-индейца», как их зовут в Петербурге, просят позволения прикурить и посидеть.
Начинался рассвет… Из темноты стали выступать сопки, покрытые лесом, «Чертова скала» и кусты, склонившиеся над рекою. Все предвещало пасмурную погоду… Но вдруг неожиданно на востоке позади гор появилась багровая заря, окрасившая в пурпур хмурое небо. В этом золотисто-розовом сиянии отчетливо стал виден каждый куст и каждый сучок на дереве.
Я смотрел, как очарованный, на световую игру лучей восходящего солнца.
— Ну, старина, пора и нам соснуть часок, — обратился я к своему спутнику, но Дерсу уже спал, прислонившись к валежине, лежащей на земле около костра.[2]
Хороши уютные летние вечера у старого Пушкина, когда кругом гудящая толпа, мальчишки продают левкои и розы, загораются красные огоньки и голубые искры трамваев, и напротив ― привычный, милый силуэт Страстного монастыря… Хороши ранние летние рассветы, когда тихо на улицах и бульварах, бледны лица утреннею бледностью, редки извозчики и прохожие, словно выточены недвижные листья деревьев Пречистенского бульвара, веет бодрящей прохладою, и светлеет, встречая первый первые солнечные лучи, купол золотого Храма… Хороши и деловые московские дни: и в них ― дыхание домашнего очага…[4]
Работай так, как будто идеал нужно осуществить очень скоро, в течение одной твоей жизни; трудись, не покладая рук, словно ты уверен, что его можно достичь лишь тысячелетним трудом. То, чего ты, даже в самых смелых мечтах, не ожидаешь раньше пятого тысячелетия, может расцвести завтра на рассвете, а то, чего ты ждёшь и страстно желаешь сегодня, может быть предопределено тебе в твоём сотом перерождении.
Уже лет десять на северной опушке живут переселенцы, приехавшие из Курской губернии. Два поселка выстроились в трех верстах один от другого, и волей-неволей пришлось волченорцам уступить часть кедрача новоселам. С тех пор волченорцы через гонцов сообщали новоселам о дне выхода в кедровник. Это происходило в последних числах августа. На рассвете раздавались три гулких удара в большой церковный колокол. Пешие и конные волченорцы, обгоняя друг друга, целыми семьями устремлялись в кедровник.[14]
С вечера мы задумали план, которым руководила Лида Кершнер. Как только рассвело, Лида явилась из соседней комнаты, где жила со старшими девочками, и разбудила нас. Я живо помню чувство, с которым вставала со своего матрасика: и спать мне хотелось, и радость праздничного дня охватила мою душу, и утренний холод разбирал. Мы быстро оделись, взяли большой белый эмалированный кувшин и каждая по кружечке и, тихонько пробравшись по коридору и лестнице, вышли из дома и отправились в лес, где на хорошо знакомых нам местах росла не тронутая никем земляника. Ягод было так много, что нам понадобилось не больше часа, чтобы наполнить огромный кувшин.[15]
Между собой договорились ― идти, как пойдется. И вот Пропасть. В Азии главное ― успеть одеться до солнца. Огненный Дракон превращает процедуру натягивания спелеодоспехов в исключительное удовольствие. Знаете, как готовят курицу в фольге? Ну, тогда у вас есть кое-какое представление о процессе, так сказать, снаружи. Кейвер имеет возможность познакомиться с ним изнутри. Нет уж, хватит с нас острых ощущений. Встаем в шесть утра, завтракаем и одеваемся в сереющих сумерках рассвета и штурм начинаем до солнышка.
На заре, на восходе солнца просыпался и обжигал глаза бело–розовым огнём, свечами цветов конского каштана. Удостоверился лишь в одном — каштан зацветал только в погожие солнечные дни. С солнцем у него, видимо, была прямая связь. С течением времени Мастер забыл, растерял это детское удивление конским каштаном. И вот сейчас тот вновь напомнил ему о себе. Пробудил его былую детскую душу, такую наивную и чистую некогда, возносящуюся на рассвете свечкой в небо.[10]
Самые щедрые рассветы ― в начале осени ― всем раздают свои цвета, всех окрашивают в теплую утреннюю радость, наделяют остатками летнего тепла. Незвонкую медь дарят полям и лесам. Раскаленное серебро ― облакам. Синь-хрусталь ― рекам. Алость ― стае лебедей. Лебеди летят медленно. Может, им нравится, когда их перья окрашены в алый цвет восходящего солнца? А может, прощаются с Россией до весны? Лебеди-лебеди, какая будет завтра погода? Я смотрю на крылья алых птиц. Если сразу махнут пять раз ― быть завтра ясному теплому дню, если помедлят ― начнутся дожди. Такое в народе поверье. Быстрее машите крыльями, алые птицы! Путь мой еще не окончен. И завтра мне нужна хорошая погода, сухая тропа и светлое небо. Но лебеди машут медленно. И в их трубных кликах мне слышится: завтра ― дождь, хмурые дали, мокрые тропы… Все дальше стая. Алый цвет на крыльях бледнеет. И рассвет вдогонку окрашивает лебедей в голубой цвет. Вскоре птицы сливаются с таким же голубым горизонтом. А над моей головой долго еще кружат и не могут упасть на землю несколько лебединых перьев. Они кружат и окрашиваются то в розовый, то в сизый, то в желтый цвет. Чем ближе к земле, тем ярче становятся перья. Осень. Рассвет. Лебеди… Щедры осенние рассветы ― всем раздают свои цвета.[11]
— Вадим Бурлак, «Хранители древних тайн», 2001 г.
Прежде всего, клюква это ягода. Когда псковскиестарухи идут в лес, от них можно услышать: «Пошла по малину», «Пошла за брусникой», «Иду за черницей». И только за «клюквой» никто не ходит, ходят за «ягодой». Это безличное наименование показывает, насколько клюква важнее и уважаемее всех прочих лесных ягод. Хотя, конечно, собственные «имена» у неё есть. Клюква, клюкова, журавли́ка. Особенно ― журавлика, когда в сентябре ранним утром за полчаса до рассвета идёшь на мох, то клики журавлей слышны за много километров, словно хрусталь кипит в серебряной кастрюльке.[16]
Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шёл пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями.
Красота вообще ― вещь слишком условная, а красота типичная ― величина определенная. Северные сумерки и рассветы с их шёлковым небом, молочной мглой и трепетным полуосвещением, северные белые ночи, кровавые зори, когда в июне утро с вечером сходится, ― все это было наше родное, от чего ноет и горит огнем русская душа; бархатные синие южные ночи с золотыми звездами, безбрежная даль южной степи, захватывающий простор синего южного моря ― тоже наше и тоже с оттенком какого-то глубоко неудовлетворенного чувства.[17]
На рассвете один из медведей ушел из пещеры. Весь день охотник ждал его возвращения, глядя на высокую вершину Юнгфрау. А поздно вечером раздался грохот, по склону горы промчалась лавина, и на площадку у входа в пещеру скатился безжизненный медведь. У него в лапе был пышный, белый, бархатистый эдельвейс.
Медведи зарыли своего товарища в белом снегу. Он получил счастье — вечный покой.[18]
Ждать и ждать. Вот всего осталось каких-нибудь полчаса; вот уже зеленоватое просветление рассвета; комната синеет, сереет; умаляется пламя свечи; и ― всего пятнадцать минут; тут тушится свечка; вечности протекают медлительно, не минуты, а именно ― вечности; после чиркает спичка: протекло пять минут… Успокоить себя, что все это будет не скоро, через десять медлительных оборотов времен, и потрясающе обмануться, потому что ― ― не повторяемый, никогда еще не услышанный, притягательный звук, все-таки… ― грянет!!.. Тогда: ― наскоро вставив голые ноги в кальсоны (нет, какие кальсоны: лучше так себе, без кальсон!) ― или даже в исподней сорочке, с перекошенным, совершенно белым лицом ― да, да, да! ― выпрыгнуть из разогретой постели и протопать босыми ногами в полное тайны пространство: в чернеющий коридор...[19]
Комиссар Василий Запус занят весь день. Дни же здесь в городе ― с того рассвета, когда ворвалась в дощатые улицы ― трескучие, напитанные льдом, ветром. Шуга была ― ледоход. Под желтым яром трещали льдины. Берега пенились ― словно потели от напряжения. От розоватой пены, от льдов исходили сладковатые запахи.
12 августа ― Ты, Федя, взорвешь мост на Гжати. Вы, Вреде, войдете во Ржев с востока, по московской дороге. Я войду от Сычевки, с юга. Мы взяли Ржев. Мы взяли его на рассвете, когда всходило румяное солнце и в пригородной церкви Николы на Кузнецах звонили к ранней обедне. Зачем же мы брали Ржев? Вреде докладывает, что красные наступают. Из Москвы идут три дивизии… Три дивизии… Хорошо. Мы уйдем. Хорошо. Мы уйдем без Груши. Я зову Федю:
― Федя, сколько на площади фонарей?
― Не считал, господин полковник. ― Сосчитай. И на каждый фонарь повесь. Понял?
― Понял. Так точно.[3]
Ещё ночь, но скоро рассвет. Воздух тёплый и влажный, напоённый сладким запахом магнолий, тубероз, резеды. Ни один лист не шелохнётся. Тишина. Ихтиандр идёт по песчаной дорожке сада. На поясе мерно покачиваются кинжал, очки, ручные и ножные перчатки — «лягушечьи лапы».[20]
Прав был дворник или неправ, но в квартире, действительно, никто не мог удержаться. Мешали потусторонние силы. Но все же этому безобразному явлению был положен конец.
Появился новый кандидат на квартиру — некто Борджиев. На него дворник даже смотреть не хотел.
— Этот и до рассвета не продержится. И не таких привидение обламывало.[21]:34
— Я спрятался среди георгин. Не волнуйтесь. Это была неприятная ночь, могу вам сказать. Я мёрз и любовался этим противным растением. Хоть бы какая-нибудь собака приблизилась к вашему конверту! Особенно холодно стало на рассвете, и цветы вовсе не настраивали меня на поэтический лад. Наступило утро. Начали приходить рабочие. Скорчившись, сидел я за парниковыми рамами, уставясь всё в одну и ту же точку. Рабочие поливали растения и подметали дорожки. Научные сотрудники тоже занимались какими-то своими делами. Наконец сад снова открылся для посетителей. Я смог вылезти из-за своего прикрытия и подошёл к агаве. Конверта не было.[22]
Разведка донесла, что стадо ночует километрах в пяти от них среди скирд, развороченных чабанами и солдатами на корм скоту. Шел крупныйхолодныйдождь со снегом, снег таял, под ногами образовалась грязная мокрая кашица. Ребята, приволочившие на ногах со степи пуды грязи, жались в кучи, согреваясь теплом друг от друга, шутили: ― Ничего себе, попали на курорт! Рассвет забрезжил такой тёмный, мутный, сонный и так долго не приходил в себя, будто раздумывал: «Стоит ли вставать в такую отвратительную погоду, уж не вернуться ли обратно да и залечь себе спать?..»[6]
Под карнизом флигеля, где жил священник, укрылся от дождя бездомный осёл и всю ночь бил копытами в стену спальни. Ночь была беспокойная. Только на рассвете падре Анхелю удалось наконец заснуть по-настоящему, а когда он проснулся, у него было такое чувство, будто он весь покрыт пылью. Уснувшие под дождём туберозы, вонь отхожего места, а потом, когда отзвучали пять ударов колокола, также и мрачные своды церкви казались измышленными специально для того, чтобы сделать это утро тяжёлым и трудным.[23]
Но не в этом наш исток, гул крови не в этом, а вот поедем-ка на Канин Нос и проснемся однажды среди бледной природы, под бледной ночью, на берегу реки, недалеко от моря, в старой избе среди всхрапывающих рыбаков. Натянем мы сапоги и брезентовые штаны, напялим шапки-ушанки. Мы выйдем на рассвете и увидим, что по реке ползет туман, а вода коричнево проглядывает сквозь молочные завитки. Тундра с приплюснутыми островками вереска уныло пахнет нам в душу. На берегу будет тянуть дымком от вчерашнего, еще тлеющего костра, сладким торфом и далеким сероводородом с моря, от гниющих там водорослей. Несколько раз хлопнет, стукнет дверь избушки, рыбаки соберутся на берегу, все сразу зазевают, зачешутся. Потом закурят один за другим, закашляются.[24]
Смеркалось, близилась ночь, и вдруг в тёмном углу, где до сих пор виднелся только силуэт причудливо переплетённых, колючих ветвей, появилось маленькое пятнышко. Увеличиваясь в размерах, оно излучало нежный, прозрачно-зеленоватый, таинственный свет. Все цветы повернулись в его сторону. Перед ними медленно раскрывался цветок неописуемой красоты. Это была симфония света и красок. В немом восхищении застыли они, когда розетка цветка развернулась полностью и стала величиной с большую тарелку. До самого рассвета, молча, словно зачарованные, созерцали цветы эту чудо-красоту.
Но вот забрезжил рассвет, и там, где только что был прекрасный цветок, луч солнца осветил худощавое тело безмолвно и скромно приютившегося в углу кактуса. Гул пробежал по рядам цветов. Откуда могло явиться виденное ими чудо? Кактус? Нет, конечно, не он был тому причиной.
— И всё-таки — это он! — воскликнула очарованная роза. Сконфуженный стоял кактус перед изумлёнными взорами цветов.[8]:6-7
— С.Турдиев и др., «Начнём со сказки», 1970 г.
И всегда останутся со мной, до самой той минуты, когда начнет никнуть, мигать и гаснуть еще светящий мне сегодня костёр моей последней стоянки на долгом-долгом пути и последний уголек пыхнет голубым огоньком, затлеет и утонет в теплой ночной успокоенной тьме, и я без капли страха думаю о том последнем закате, который увидят мои выцветшие, усталые глаза. Я столько видела закатов, и каждый мог оказаться последним, и всякий раз все-таки думала: идёт закат, это началось приготовление к началу рассвета, и, увижу я его или нет, люди опять будут радоваться солнцу. Катя так мирно спит и дышит, как наплакавшийся ребёнок. Идет, медленно проходит ночь…[25]
Барсучья ночь тянулась долго, и высоко поднялся Орион, медленно наклонился набок, догоняя скрывающегося за горизонт Тельца. Под утро ушел Орион за край земли, только кровавая звезда с его плеча долго еще светила над ёлками, тусклая звезда с таким певучим и таким неловким, неповоротливым в наших лесах названием ― Бетельгейзе. Перед рассветом протопали барсуки по оврагу в последний раз. Сопя и кряхтя, залезли спать в свои норы. И как только самый старый барсук улегся, над далекими лесами протянулась брусничная полоса рассвета. Из оврага тем временем послышалось короткое тявканье, шорох увядших трав, припорошенных снегом.[26]
Из-за поворота, повизгивая, выехал ремонтный трамвай, это было Монахову по дороге, и, не ожидая от себя такой дерзости и прыти, Монахов улыбнулся милиционеру, подмигнул и вскочил на подножку трамвая. Милиционер погрозил кулаком ― и все. Монахов ехал домой, и ему легчало. Его мотало на рассветном, выплывающем из пара мосту, и он радостно глядел на мир. И то, что могло показаться ему неудачным приключением, вдруг вполне устроило и даже обрадовало его и чуть ли не исполнило удовлетворения. «Какое счастье, ― думал он, ― что ничего не произошло».[27]
Да, не из его племени придёт человек, который одолеет врагов равенства ― хищных врагов народа, растерянного теперь и уставшего выбирать свой путь наспех ― принимая сумерки за рассвет, рассвет за сумерки… Рождения этого человека, способного постичь, где друг, а где враг, откуда идёт свет, а откуда тьма, ждут во всех обнищавших родах.[12]
Глаза невидяще смотрели на Арсения, и в них Арсений без труда прочитал, что ожидает человека сего. Не обращая внимания на Жилу, Арсений склонился над умирающим. Тот уже не двигался. Жила подумал и опустил дубину на голову Арсения. В лесу стоял полумрак. И трудно было определить, закат это или рассвет. Только когда чуть посветлело, стало понятно, что рассвет. Собравшись с силами, Арсений смог оторвать голову от того твердого, на чем она лежала. Это было тело его спутника.[13]
Трудна добыча на реке,
Болота страшны в зной,
Но хуже, хуже в руднике,
Глубоко под землей!..
Там гробоваятишина,
Там безрассветный мрак…
Зачем, проклятая страна,
Нашел тебя Ермак?..[28]
— Николай Некрасов, «Княгиня Трубецкая» (из цикла «Русские женщины»), 1871
Рассветало. Румяной зарёю
Загорался всё ярче восток,
И, сверкая алмазной струёю,
Бушевал и крутился поток.
Предрассветная дымка тумана
Тихо гасла в пурпурном огне;
Нёсся запах душистый тимьяна,
Как привет наступившей весне.[29]
— Николай Клюев, «Холодное, как смерть, равниной бездыханной...», 1907
Рассвет и робко и несмело
Сквозь шторы крался к ним в окно;
Но, вспыхнув, лампа догорела,
И стало вдруг почти темно.
Благоухали туберозы,
И притаилась тишина,
Сама как будто сладкой грёзы
И неги вкрадчивой полна.[31]
Мне так и надо жить, безумно и вульгарно,
Дни коротать в труде и ночи в кабаке,
Встречать немой рассвет тоскливо и угарно,
И сочинять стихи о смерти, о тоске.
Разве я такой уж грешник,
Что вчера со мной
Говорить не стал орешник
На тропе лесной. Разве грех такой великий, Что в рассветный час Не поднимет земляника Воспалённых глаз.
Покачиваюсь в полусне,
молчат мои соседи.
И снится будущее мне ―
как город на рассвете. Еще развозят теплый хлеб ― и хлебный запах следом. И светофор еще нелеп своим пристрастным светом.
Еще такая высота
в незамутненных лужах.
Еще такая чистота
на улицах и в душах.[7]
↑Андрей Белый. Петербург: Роман. Санкт-Петербург, «Кристалл», 1999 г.
↑Беляев А.Р. «Человек-амфибия». Москва, «Детская литература», 2001 г.
↑Ильф и Петров, Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска / сост., комментарии и дополнения (с. 430-475) М. Долинского. — М.: Книжная палата, 1989 г. — С. 86
↑Л.С. Овалов. Собрание сочинений в трех томах. Том 2. М.: «Молодая гвардия», 1988 г.
↑Габриэль Гарсиа Маркес. «Недобрый час» («La mala hora», 1966, роман, перевод Р.Рыбкина). — М.: Молодая гвардия, 1975 г.
↑Казаков Ю.П. Избранное: Рассказы. Северный дневник. Москва, «Художественная литература», 1985 г.
↑Кнорре Ф.Ф., Избранные произведения. В двух томах. Том 1. — М.: Художественная литература, 1984 г.